Она совершенно не выговаривала букву Р.
Прямо классически, так, как умеют не выговаривать её только только представители вездесущей национальности. Национальность была понятна и по ней.
Она вся была как типичная представительница матушки-еврейки. Располневшая, в какой-то типично коммунальной сальной юбке (только фартука не хватало), правда, относительно молода. Ну как молода, наверное, уже за сорок.
Расплывающиеся и рыхло опускающиеся вниз черты, кое-как сколотые подсаленные волосы, ползущие по шее и лицу, - она была совершенно, критически неухожена. И смотрелась очень недовольно на этом своём пятачке два на два; на, кажется, лично своей, мельчайшей грязноватой кухоньке, отдельно отгороженной от общей коммунальной кухни.
И это выражение лица, видимо, так к ней прилепилось, что уже и не сползало вовсе.
Она бросила поджаривать лук и выскочила к нам.
Побеленные стены в плотном жире, какой-то керогаз, то есть, плита (боже, каких годов?), кастрюли те ещё, казаны; желтый от старости алюминий, чёрный от налёта чугун.
Через коридор была открыта дверь в комнату. Мне показалось, что там горит лампочка в сорок ватт. Настолько было сумрачно.
Я стояла чуть наискосок и успела краем глаза разглядеть там в глубине пианино, общую пошарпанность и грязь. Точнее, даже и не грязь как таковую, а неряшливость, присущую нищете. Когда всё сыпется, нет смысла аккуратно складывать вещи и протирать битые вазочки.
-Йибята, йибята, - она ловила нас, выскочив из кухоньки, - Ома, Ома!
Мы выходили от Ромы, её соседа. Забежали на полчаса, он забирал какие-то инструменты, комната стояла на продаже.
Рома закрывал дверь.
-Ома, у меня новости! - почти закричала она радостно, бросаясь наперерез. - Как дела, Ома, ты же не знаешь! Ста’ый издох!
-Серьёзно? - почему-то не удивился Рома. - Ну, Сюзан, что сказать, ну, можно сказать, поздравляю!
-Да! - радостно кивала она. - Похо’онила! П’едставляешь?
Она сообщала это таким тоном, будто выиграла миллион и теперь ей непременно надо делиться счастьем с миром.
-Так что, теперь всё, свободна? - ухмыльнулся Рома.
-Да! - щебетала она. - Я на ‘аботу уст’аиваюсь, ‘емонт буду делать!
-Ну молодец, Сюзанка, молодец, давай! - искренне улыбнулся Рома. Потом они чуть ещё поговорили о продаже комнаты, в которой он давно уже не жил, и мы вышли на лестницу.
-Что за чудо такое? - спросила я.
-Сюзанка, - сказал Рома, - соседка моя, росли вместе.
-Росли? - удивилась я. Роме было тридцать два, ей за сорок, где и как они могли вместе расти. Это и спросила.
-Ей как мне, - уточнил Рома, - у неё отец семнадцать лет лежал. Она с ним с парализованным одна осталась, когда ей пятнадцать было, ухаживала.
-А мама? - глупо переспросила я.
-А мама куда-то в Америку, что ли, укатила, давно ещё, они развелись еще до того, как его парализовало, она с отцом осталась, а потом он заболел, ну и... вот, с тех пор.
-Мама что, не помогала? - немного удивилась я.
-Неа, - сказал он, - что-то там какие-то деньги, вроде, высылала первый год, да и всё. Они не общаются.
Помолчали.
-А жили на что? - подумав, всё-таки спросила я.
-На что-то... - помолчав, неопределённо сказал Рома, - я не знаю, я с двадцати тут не живу, так, вижу её иногда, но по-моему, она никогда не работала. Ну да, школу как-то закончила и всё, а куда его денешь, парализованного… он ещё, знаешь, такой противный был...
-Она играла хорошо, - зачем-то уточнил он полминуты спустя.
-Да, я заметила пианино, - кивнула я.
-Конечно, радуется, - сказал, когда мы уже спустились, видно, тоже думал, - ничего, может успеет ещё… наверстать.
И мы заговорили ещё о чём-то.
Всю дорогу не шла из головы.
________
© Екатерина Безымянная
Journal information